Священномученик Сергий родился 10 апреля 1879 года в городе Свердловске в семье священника Иоанна Знаменского.  Отец умер рано, и Сергей воспи­тывался в доме деда — сельского псаломщика.

В 1913 году он окончил Казанскую Духовную академию и женился; у них с супругой Марией Лукьяновной было две  дочери.   В   1913   году  Сергей Иванович был рукоположен в сан священника к кафедральному собору в городе  Чите. На него были возложены обязанности миссионера среди языческих племен среди бурят-монгол.

Когда началась Пер­вая  мировая  война и потребовались полко­вые священники, отец Сергий был командиро­ван на фронт священ­ником 234-го Борисоглебского пехотного полка. Он пробыл на фронте до конца войны. За самоотверженное служение отец Сергий был на­гражден двумя орденами и георгиевским крестом 4-й степе­ни.

В 1917 году он был возведен в сан протоиерея и награж­ден крестом с украшениями и митрой. После распада фронта отец Сергий отправился домой в Читу, но в это время нача­лась гражданская война и почти остановилось движение на железных дорогах. Разруха застала его в то время, когда он находился в Симбирске, и архиепископ Симбирский Вениа­мин (Муратовский) назначил его в Троицкую церковь в село Чуфарово Симбирского уезда, куда к нему приехала жена с дочерью. Здесь своей активной деятельностью, проповедя­ми, тем, что никому из крестьян не отказывал в исполнении треб, куда бы и в какую погоду его ни звали, священник вскоре завоевал себе значительный авторитет, причем как среди крестьян, так и у представителей местных властей.

Однако среди местных коммунистов у него оказа­лись противники, которы­ми предводительствовал председатель волостной коммунистической ячей­ки Степан Шарагин. Они занимались поборами с крестьян и грабежом, и им не нравилось, что свя­щенник видит организуе­мый ими разбой и говорит об этом, и они стали пред­принимать усилия, чтобы убрать священника из се­ла.

Излагая ход событий, протоиерей Сергий писал в заявлении в уездный ко­митет партии:

«Целых два года горе-коммунист Ша­рагин ведет против меня травлю, находя в этом себе и помощников… Первоначально, стараясь замарать меня пятном контрреволюции перед Отде­лом управления уездом и Губчека, они силились зачислить меня на службу в тыловое ополчение. Но это их желание не исполнилось: «несколько раз меня вызывали в уездный военкомат, но в конце концов мобили­зационный отдел выдал мне удостоверение, что, как родив­шийся в 1879 году, я не подлежу ни учету, ни мобилизации. Потерпев неудачу здесь, меня арестовывают и отправляют в Тагайский Райоперштаб, дабы мобилизовать на работы. Райоперштаб мобилизует меня на Чураковский ссыпной пункт. Так как это отлучало меня от прихожан, то последние ходатайствуют об оставлении меня в Чуфарове. Губпродком отменяет мобилизацию Райоперштаба и мобилизует на должность секретаря Чуфаровского сельсовета… Я по долж­ности секретаря стал обнаруживать злоупотребления и хи­щения при государственных разверстках, меня вышвырну­ли с этой должности и начали употреблять усилия, чтобы арестовать и засадить в тюрьму. Делали доносы в Губчека, обвиняя меня в контрреволюции…»

В 1920 году недоброжелателям священника не удалось удалить его из села — отец Сергий был освобожден из ЧК со сле­дующим удостоверением: «Дано оно священнику села Чуфарово Симбирской губернии протоиерею Знаменскому в том, что по возвращении своем из города Симбирска (где он нахо­дился на допросе в Губчека) по месту своего жительства он не подлежит ни аресту, ни каким-либо другим репрессиям без ведома и согласия Губчека. Виновные в неисполнении выше­изложенного будут привлечены к ответственности, как за неисполнение распоряжений».

Но Шарагин не прекратил попыток удалить священника из села и 12 марта 1921 года послал в Симбирскую Губчека заявление: «Поп Знаменский ввиду отлучения Церкви от го­сударства образовал себе церковный совет из кулацкого эле­мента, распродавших своих лошадей и покупивших двухле­ток с целью не гонять никаких подвод, собирает самовольно сельские сходы, на которых решают крупные дела, как на­пример, на днях сам поп производил ревизию и учет приказ­чику Чуфаровского общества потребителей Никите Лаврен­тьеву, на которого сделал недочет куриного мяса, за что и от­дал его под суд, хотя на это не имел никакого полномочия. Затем возбуждал вопросы против посевкомов и против гонь­бы подвод, и действительно, в Чуфарове народ религиозный поверил больше попу, чем правительству, почему от органи­зации посевкомов отказались. Ведет каждый праздник длинные проповеди против коммунистов, называя их мас­ленщиками, яичниками, мясниками, живодерами и так да­лее, и так далее. Одним словом, Знаменский полный контр­революционер, идет против распоряжений советской власти и коммунистов и не дает последним никакого ходу. Всячески обзывает их, издевается над ними и делает всякие насмешки».

16 марта он направил еще одно заявление в уездный ко­митет партии, в котором писал: «Чуфаровская волкомячейка РКП сообщает, что священник села Чуфарова Знамен­ский разносит провокационный слух среди крестьянского населения, будто бы город Петроград взят повстанцами, коммунистов всех убивают и скоро будут бить здесь, в Сим­бирской губернии, и этим самым возмущает массу. Подоб­ные слухи среди крестьянского населения недопустимы, а посему просим губернский районный комитет партии при­нять меры к прекращению провокационных слухов».

18 марта заявление было передано в ЧК города Симбир­ска. Получив его, один из уполномоченных ЧК распорядил­ся: «Попа арестовать, вести следствие, написать волостному совету, что попы к ревизии не допустимы».

20 марта верующие направили в Симбирский революци­онный трибунал заявление: «Церковный совет доводит до ва­шего сведения, что гражданин села Чуфарова, к сожалению коммунист, С. С. Шарагин уже неоднократно добивался че­рез свою клевету от советской власти незаслуженных при­теснений и даже чуть не арестов нашего священника, про­тоиерея Сергия Знаменского. Но благодаря его невиновности дело в Симбирской Губчека производством прекращено, и ему выдано удостоверение, что он никаким арестам ни обы­скам не подлежит. В настоящее время коммунист Шарагин занялся агитацией против нашего священника, собирая об­манным путем подписи граждан под клеветой на священни­ка. Но пока ему это не удалось, но со временем, может быть, и удастся, так как есть люди, которые по запугиванию его, Шарагина, и под давлением его могут и подписаться, а пото­му церковный совет в лице президиума просит вас, как блю­стителя порядка и спокойствия в губернии, предотвратить и в корне пресечь начатое Шарагиным позорное дело, оскорбляющее чувства верующих, что программой коммунистов повелевается бережно охранять, и, кроме того, когда по не­отложным делам потребовалась подвода для поездки в город Симбирск, то тот же Шарагин ходил по селу и запугивал гра­ждан, что если кто поедет с уполномоченным и священни­ком, то будет им арестован или отправлен на принудитель­ные работы. А потому церковный совет просит вас. как за­щитника и блюстителя порядка, оградить нашу независи­мость и свободу нашей религии». Протоиерей Сергий был арестован 21 марта 1921 года в то время, когда находился по делам в Симбирске, и заключен в тюрьму ЧК. Еше до своего ареста отец Сергий послал телеграмму Ле­нину: «Письмом к Вам, на которое не получалось ответа, я, хотя и поп, но честный гражданин Советской республики, просил Вас защитить меня от бесчестного председателя ком­мунистической ячейки села Чуфарова Степана Шарагина, который все время грозит засадить меня в тюрьму за то, что я обличал его мерзкие поступки, чернящие не только коммуниста, но всякого гражданина. Ныне он свои угрозы привел в исполнение, меня вызвали в Губчека и после опроса хотя и отпустили домой, но делавший допрос товарищ Теряев зая­вил, что тюрьма ждет меня. У местной власти нет защиты, не верят не только моим показаниям в моем деле, но в делах всего общества, не принимают во внимание общественных приговоров, официальных донесений волисполкома и по за­гадочным причинам верят одному Шарагину. Прикажите Губчека мое дело передать кому-либо другому, высланному из центра, если это найдется возможным, ибо из-за Шараги­на страдаю не один я, но он клевещет и на общество, и на исполком».

Ленин распорядился спросить об этом деле губернский комитет партии и губернский исполком. Но это не привело к облегчению участи священника. Степан Щарагин со своими сообщниками к этому времени договорились обо всем пока­зывать одинаково, придя к выводу, что наиболее убедитель­ным и достигающим их цели будет обвинить священника в контрреволюции.

Через некоторое время протоиерей Сергий был допрошен.

«Следователь спросил его:

-Вы говорили когда-нибудь в церкви проповеди?

-Говорил.

-Почему вы в своих проповедях называете коммуни­стов насмешливыми прозвищами «масленщиками», «яични­ками», «мясниками» и так далее ?

-В своих проповедях я не только не называл коммуни­стов какими бы-то ни было прозвищами, но даже и не упоми­нал о коммунизме.

-Почему в селе Чуфарово не организовался посевком?

-Совершенно ничего не знаю.

-Не говорили ли вы в проповедях о пришествии анти­христа на основании того, что разрешены законные граж­данские разводы и браки.

-О пришествии антихриста я не говорил, и это было бы глупо с моей стороны.

-Зачем вами говорилось, что Петроград взят белыми, коммунистов убивают и скоро будут бить здесь?

-Никогда мною это не говорилось.

-Какие у вас доказательства того, что советская власть «грабит», как это вы говорили?

-Про грабеж, имея в виду советскую власть, я никогда не говорил.И если были мои проповеди о хищении, то они были обли­чительными против тех, кто из государственных разверсток утаивал в свою пользу.

-Зачем вы, когда прихожане просят вас о совершении религиозных треб, предлагаете им обратиться к коммуни­стам, они-де отслужат?

-Это было так. В октябре, в каких числах я не помню, по жалобе Шарагина я вызывался в Губчека. Будучи в край­не нервном состоянии и озлоблении на клеветника, а также торопясь к выезду в город Симбирск, допустил следующую нетактичную фразу: «Из-за Шарагина я вызываюсь в Губче­ка, пусть он и служит».

-Какие были у вас основания говорить, что на второй неделе поста будет переворот? О каком перевороте вы гово­рили прихожанам?

-Никогда не говорил.

-Если вы считаете некоторых отдельных личностей из членов РКП в Чуфарове своими врагами, то почему вы, как просвещенный, образованный интеллигент, не как руково­дитель религиозного культа, не пробовали облагоразумить, просветить своим заразительным примером, привлечь на свою сторону их симпатии?

Разве не нашлось бы другого спо­соба, как только ругательства с церковного амвона?

До сего времени ответы на вопросы записывал следова­тель, далее отец Сергий ответы на вопросы записал собствен­норучно, так как ему показалось, что следователь не сможет записать ответ вполне точно.

-Ругательного способа в проповедях я никогда не упот­реблял и именно по той причине, что считаю себя несколько образованным, и с моей стороны не только как для служите­ля культа, но и просто как для интеллигентного человека было бы низко и недостойно употреблять какие-либо выра­жения, а, наоборот, я всегда стараюсь своим проповедям придать стилистическую отделку.

Почему я мягко не убеж­дал, например Шарагина, Лаврентьева, Панкратьева, так это понятно: они меня как «попа» не послушают.

-У вас, по вашим словам, строгая дисциплина, относя­щаяся и распространяющаяся даже на бессловесных покой­ников, которых за непосещение исповеди вы лишаете почес­тей погребения, а почему вы с такой же строгостью не следи­те за своими речами, которые восстанавливают народ против власти, которую вы же считаете «от Бога», и таким образом вносите смуту в среду крестьян?

-Повторяю, что ни в каких проповедях я авторитет власти никогда не подрывал. Что же касается погребений, то на это есть правило, по которому не бывших три года у при­частия мы погребаем только с разрешения епископа, но у нас не было такого случая, чтобы я кого лишил христианского погребения.

-А почему вы не доверяете местной симбирской вла­сти, что явствует из посланной вами телеграммы товарищу Ленину?

-Потому что Шарагин оставался безнаказанным, а я от него все время страдал. Личностью Шарагина, который, ес­ли можно так выразиться, в маске коммуниста подрывает и чернит и власть, и свою партию, не доволен и возмущаюсь не только я, но и многие граждане села Чуфарова. Если бы не Шарагин, то в нашем селе коммунистическая партия была бы значительно многочисленнее, нежели теперь (три челове­ка). Так, например, я знаю, что учительница Марина Щипакина, фельдшер Кузнецов, Федор Ананьев, Афанасий Нико­лаев подавали заявления, что они выходят из партии только потому, что не хотят быть в одном лагере с Шарагиным. А перечисленные мною лица как члены просветительского кружка были бы, без сомнения, не лишними для совет­ской власти.»

20 апреля 1921 года Коллегия ЧК Симбирской губернии постановила заключить священника на пять лет в концла­герь.

23 апреля он был заключен в Симбирский губернский концентрационный лагерь принудительных работ.

Оказавшись в лагере, отец Сергий не перестал настаивать на своей невиновности и направил одному из уполномочен­ных Симбирской Губчека заявление, в котором писал:

«21 марта сего года уполномоченным Губчека товарищем Тито­вым я арестован и заключен под стражу первоначально при Губчека, потом в Исправдом, затем в Губтюрьму и наконец постановлением Коллегии заключен на пять лет в концен­трационный лагерь, где в настоящее время и отбываю нака­зание, исполняя тяжелые физические работы, несмотря на имеющиеся у меня медицинские документы, что по состоя­нию своего здоровья на это не способен.

Во всех этих злоключениях я являюсь жертвой злостной клеветы личных моих врагов. Самой же горькой каплей в ча­ше моих страданий является терзание за жену и дочь, кото­рые без меня остались с одним пудом муки и без всяких дру­гих жизненных припасов. Сколь тягостно быть лишенным свободы безвинно, единственно по клевете врагов, мне дума­ется, Вы поймете это сами, а насколько мучительны мои мо­ральные страданья о семье, для этого даже не нахожу слов, чтобы передать.

После своего визита к Вам, после разговора с Вами моя супруга передала мне свое впечатление, которое она вынесла от этого знакомства и разговора. По ее словам, Вы по своим душевным качествам человека являетесь диа­метральной противоположностью своего предшественника Титова. Вы были в своих отношениях к ней весьма деликат­ным и с большим вниманием выслушали все, что она говори­ла, а Титов не хотел и слушать меня, даже на вопросы отве­чал молчанием; Вы не проявили такого предубежденного взгляда на меня как служителя культа, который сквозил во всех словах и поступках по отношению ко мне Титова (он три раза предлагал мне снять рясу и не быть обманщиком наро­да).

А главное, что было отрадно для моей жены и для меня, это то, что, по словам ее, Вы как будто сочувственно, во вся­ком случае человечно, отнеслись к ее горькой в настоящее время доле и к моим переживаниям. Сделавшись жертвой судебной ошибки, я не хотел протес­товать, а думал нести молча свой крест насколько хватит сил, но крайне тяжелое, критическое положение семьи моей вынуждает меня обратиться к Вам с убедительнейшей прось­бой: будьте так добры и любезны, выслушайте мой правди­вый рассказ, в котором не будет и скрупула лжи или неправды о том, почему я оклеветан, за что несу наказание, отнеси­тесь к моим словам с беспристрастием, отрешитесь от мысли, что я «поп», и из чувства сострадания (а мне жена передала свое впечатление, что Вы — человек с сердцем) к невинно осу­жденному не откажитесь взять на себя инициативу пере­смотра моего дела. Из допроса, мне произведенного, и из газетной статьи я узнал, в чем меня обвиняют. В нижеследующих строках я изложу эти обвинения и свои возражения.

Обвиняют меня в том, что защищаю интересы кулацкого элемента. Возражаю на это следующее: дело обстоит как раз наобо­рот. В Чуфарове есть два квартала: так называемый «мона­стырь», в котором живут люди состоятельные и богатые, и «голодяевка», где, как показывает самое название, исклю­чительно ютится в маленьких хижинах беднота. Прежний священник «монастырю» всегда оказывал особое почтение: в праздники к ним шел к первым с крестом и молебнами, а «голодяевка» всегда оставалась в конце. Не так поступаю я: духовное утешение несу прежде к обездоленным, а уже по­том по долгу службы захожу и к богачам, а потому мои вра­ги, которые и клевещут на меня, из монастыря», а в «голодяевке» нет таковых. Наоборот, зайдите в самую убогую зем­лянку Петра Филина — первого в селе бедняка, и он назовет меня другом. А кто мои клеветники: Степан Шарагин и Ни­кита Лаврентьев? Они вот действительно кулацкого проис­хождения. Первый -друг и приятель урядников да становых, с которыми, по рассказам сельчан, ходил в обнимочку, а вто­рой — бывший лавочник, а ныне приказчик кооперативной лавки, не оставивший привычек лавочника.

Обвиняют меня, что будто бы из-за меня не прошел на се­ле посевком. Отвечаю на это, что общественное собрание на эту тему и вынесение приговора состоялось тогда, когда я даже не был в селе, а вместе с гражданами Ф. Ананьевым и С. Кузнецо­вым в Симбирск ездил. Называет меня газетная статья врагом трудящихся. Протестую против этого эпитета самым решительным об­разом, ибо никогда таковым не был и не буду: воспитанный в селе в доме бедного дедушки дьячка, я жил среди бедноты, не оставил бедный люд и потом, а получив высшее академи­ческое образование, я, как отец Кирилл в рассказе Потапен­ко «На действующей службе», пошел к бедноте, и в моих ушах всегда раздается завет поэта: «Иди к униженным, иди к обиженным и будь им друг. Где тяжко дышится, где горе слышится, тут первый будь».

Обвиняют меня, что будто бы с церковного амвона я говорил о пришествии антихриста, будто бы называл таковым советскую власть. Возражаю на это, что тут явная ложь, и обвинять меня в этом может лишь тот, кто недооценил моего богословского образования или сам в этом деле профан. Наоборот, я посто­янно разубеждаю своих пасомых, когда они начинают гово­рить на эту тему, так как антихрист — это определенная лич­ность, а не собирательное лицо (каковой является советская власть).

Обвиняют меня, что я с церковной кафедры говорил что-то о кронштадтском мятеже и пророчествовал о каком-то пе­ревороте на второй неделе Великого поста. Возражаю на это в высшей степени несуразное обвинение, что я не так глуп, как думают обо мне мои обвинители, что­бы в столь тревожное время стал говорить на эту тему, а, во-вторых, «Божия с кесаревым» я никогда не смешивал и не смешиваю. Темы моих проповедей не политика, а Бог, душа, добродетельная жизнь и вечное спасение.

Обвиняют меня, что обращающихся ко мне с требами при­хожан я отсылаю к коммунистам. Возражаю на это, что никто не может указать ни одного случая, чтобы когда-нибудь и кому-нибудь я отказал. Наобо­рот, выражаясь словами поэта, «в жнитво и в сенокос, в глухую ночь осеннюю иду, куда зовут», по первому требова­нию, оставляя тотчас же все свои личные дела. Правда, был один подобный факт, в нетактичности которого по своей нер­возности мне приходится сознаться. У меня уже давно идут личные счеты со Степаном Шарагиным, и не раз, по его обви­нениям, мне приходилось оставлять приход для личных объ­яснений с вызывающими меня властями. Так было и в одно из воскресений октября месяца, когда я должен был явиться в Губчека. Тогда, отслужив обедню и торопясь выехать, я не стал служить ни молебнов, ни панихид, а нервно расстроен­ный сказал: «Из-за Шарагина мне приходится ехать, пусть Шарагин » служит». В этой нетактичности признаю себя ви­новным и извиняюсь.

Обвиняют меня в том, что я в своих проповедях ругаю коммунистов. Возражаю на это, что, как человек интеллигентный, я ни­когда не говорю ругательных проповедей. Обличительные проповеди, правда, произношу. Но и эти проповеди отнюдь не касаются коммунистов, ибо если бы я это сделал, то сие было бы вторжением в область политики, чего я не только по личным убеждениям, никогда не допускаю, но даже не могу допустить в силу распоряжений и Симбирского архиеписко­па и Всероссийского Патриарха, которые своими распоряже­ниями это запретили.

Обличения мои касаются лишь отдельных личностей, и то, конечно, как учит наука о пропове­дях гомилетика, не указывая определенных. Если мои обли­чения попали кому-либо не в бровь, а в глаз, то в целях ис­правления того человека я считал бы себя счастливым. Но горе мое в том, что обличаемые хотя и узнали себя в моих проповедях, как в зеркале, но, не имея и скрупула мудрости, не возлюбили меня за это («обличай премудрого,- говорит Соломон, — и он возлюбит тебя»), а вознегодовали, в чем сбы­лись другие слова — «не обличай безумца, ибо он возненави­дит тебя». Кто же мои враги? Каковы они? За какие обличения меня возненавидели? И каковыми побуждениями я руководство­вался, изобличая их? Мне думается, что решение этих во­просов не только не безынтересно для Вас, но в деле справед­ливого заключения необходимо, а потому считаю необходи­мым в нижеследующих строках с этим Вас познакомить.

Главными своими врагами я считаю: Никиту Лаврентье­ва, Владимира Панкратьева и Степана Шарагина. Никита Лаврентьев — бывший лавочник, а ныне приказ­чик кооперативной лавки и, как таковой, изобличен ревизи­онной комиссией… в растрате государственных развер­сток…

Владимир Панкратьев — бывший волостной писарь Загу-даевской волости, а ныне секретарь волисполкома. В быт­ность в Загудаевке, по упорным слухам, был выгнан оттуда за растрату казенных денег. У нас в исполкоме изобличен в том, что, выдавая красноармейкам жалованье, удерживал у них в свою пользу некую толику. За это был судим, просидел шесть месяцев в тюрьме, а теперь опять на этой же должно­сти.

Степан Шарагин — приятель бывших становых и урядни­ков, а ныне присосавшийся к коммунистической партии и ее чернящий следующими поступками. С воза гражданина села Маклауш Димитрия Суркова украл баранью тушу, воз был предназначен для окопного страдальца красноармейца. Вме­сте с гражданином села Маклауш Василием Каниным неза­конно реквизировал у кого-то двенадцать овчин; с граждани­на села Чуфарова Семена Михайловича Николаева взял взятку мукой, мясом, медом за разрешение ему производить помол и велел варить для него самогонку, угрожая в против­ном случае мельницу передать в другие руки; ревизионной комиссии, производившей учет государственных развер­сток, приемщиком шерсти Данилой Николаевым было заяв­лено, что Шарагин вместе с Лысенковым и Степаном Киселе­вым взяли у него одиннадцать фунтов шерсти. Вот обличение этих их деяний вызвало с их стороны злобу и клевету.

Но главным образом они возненавидели меня не за проповеди, а за следующее: я был мобилизован на долж­ность секретаря сельсовета… Зная, что все разверстки по на­шему селу исполнены своевременно, что граждане страдают от недобропорядочности своих же сограждан, я об этом об­ществу заявил. Общее собрание выбрало ревизионную ко­миссию, которая и разоблачила хищение. Теперь спрашива­ется, чем я руководствовался, разоблачая это? Считаю это долгом секретаря, ибо в противном случае я был бы соучаст­ником.

Раскрывая это, мне хотелось поддержать у граждан то хорошее впечатление, которое произвел на них много и глубокоуважаемый председатель Ревтрибунала товарищ Ру­мянцев. Он на митинге в годовщину Октябрьской революции говорил, что обществам, которые исполнили разверстку, бу­дет выдана мануфактура, а наше общество, исполнив тако­вую и не получая мануфактуры, начинало говорить: «И этот наболтал». Желая доказать, что не он наболтал, а свои бесче­стные граждане все это сделали, я и старался все изобли­чить. Но в результате сам я лишен свободы на пять лет!

В сказанном одна чистая правда, и я, таким образом, яв­ляюсь жертвой судебной ошибки. Болея душой и сердцем о своей семье, ужасаясь тому, как она будет жить, зная болез­ненность своей супруги, я раздираюсь на части, а потому об­ращаюсь к вашей человечности и умоляю пересмотреть мое дело».

22 февраля 1924 года Комиссия НКВД по административ­ным высылкам изменила приговор на два года ссылки в Зы­рянский край. Через восемь месяцев отец Сергий был освобо­жден; возвращаясь в Симбирск, он остановился в городе Вят­ке, так как не имел средств сразу доехать до Симбирска.

На следующий день по его приезде в Вятку епископ Авраамий (Дернов) назначил протоиерея Сергия настоятелем Успен­ского собора в городе Яранске. 3 ноября он отслужил первую службу в соборе и с тех пор служил часто, проповедуя за ли­тургией и всенощной, и деятельно участвовал во всех цер­ковных событиях города. Это было время тяжелое для цер­ковной жизни Вятской епархии, так как власть захватили обновленцы, и бывали периоды, когда на кафедре не остава­лось православного епископа, а обновленческие спешили ру­коположить своих священников.

В результате, когда во гла­ве епархии все же становился православный епископ, клиры храмов разделялись, так как одни священники были руко­положены православными архиереями, а другие обновлен­ческими, причем зачастую обновленцы, когда их храм пере­ходил под омофор православного архиерея, отказывались приносить покаяние. Все это порождало нестроение и смуту в приходах. Такое положение было и в Успенском храме.

В начале января 1925 года в Яранск прибыл направлен­ный сюда Патриархом Тихоном епископ Нектарий (Трезвинский), который назначил протоиерея Сергия своим секрета­рем; в этой должности отец Сергий пробыл до ареста владыки. После того как во главе Иранского викариатства стал пра­вославный епископ, духовенство усилило борьбу против об­новленцев, которые при помощи советской власти отнимали храмы у православных и достигли в этом некоторых успе­хов. Теперь же многие приходы возвращались в правосла­вие.

27 февраля 1925 года протоиерей Сергий направил ра­порт Святейшему Патриарху Тихону, в котором писал: «Два года Яранская епископия была обновленческой под управле­нием Сергия Корнеева. Но верующая душа, которая по при­роде — христианка, чутьем своим опознала ложный путь, указываемый ей, не подчинилась водительству изменника православия, изгнала его и вступила в каноническое обще­ние с Вашим Святейшеством. Ныне под духовным водитель­ством Преосвященнейшего епископа Нектария она вся пра­вославная. Главными деятелями в такой перемене и восста­новлении православия были церковный староста собора Иван Васильевич Охотников и следующие граждане: Нико­лай Павлович Стародумов и братья Михаил и Иаков Алек­сеевичи Чернышевы.

О первом я уже делал доклад его Пре­освященству, и последний представил его к благословению Вашего Святейшества. Но было бы несправедливо оставить без внимания деятельность и последних трех, вместе с Охотниковым перенесших за свое святое дело тюремное заключе­ние, а посему, вспомнив о них, когда я ехал к Вашему Свя­тейшеству,» решил их также представить к благословению Вашего Святейшества с выдачею грамот, будучи вполне убе­жден, что его Преосвященство вполне будет согласен с тако­вым моим представлением».

14 марта Святейший Патриарх Тихон написал на рапорте свою резолюцию: «Указанным здесь лицам изъявляю при­знательность и призываю на них Божие благословение». Обновленцы пытались отомстить епископу Нектарию и стали жаловаться на него Патриарху Тихону. Патриарх пе­реслал жалобу владыке и благословил разобраться в проис­ходящем.

В результате 18 марта 1925 года настоятель Успен­ского собора протоиерей Сергий, а также все благочинные Яранского викариатства направили Патриарху Тихону ра­порт о положении церковных дел в Яранском викариатстве, в котором писали:

«Враг рода человеческого, нередко являю­щийся с целью обольстить, аще возможно, и избранных во образе Ангела светла, во образе епископа Сергия Корнеева, при его благообразной наружности и внешней доброте серд­ца, подкупающей ласковости и обходительности, два года обманывал верующих паствы Яранской, пася словесных овец Христовых среди болот и раскола, ереси и отступления от православия и говоря, что ведет на чистый и ароматный луг вертограда Господня.

Но пасомые увидели обман своего пастуха и изгнали его вместе с его помощником, настояте­лем кафедрального собора отцом Турушным. Оставшись од­ни среди этого болота, верующие молили Пастыреначальника Господа послать им «пастыря добра», который бы душу свою готов был положить за вверенные ему Богом люди, а не наемника, подобного изгнанному Корнееву, который ради временных своих благ, ради собственного спокойствия, из-за тщеславия (архиепископства ради) и шкурничества вел к ги­бели всю паству свою. Бог вложил Вашему Святейшеству назначить нам еписко­па Нектария.

Теперь мы видим, что такого первосвященни­ка нам и подобает иметь. Он сразу исторг плевелы Сергия Корнеева. Кораблю Яранской церкви сразу дал верный курс и руль его держит крепкими руками. Правда он горяч, но эта горячность есть ревность по Бозе, по вере, по святому делу душеспасения, что так ценно в очах Божиих, Которому нена­вистна теплохладность. Почему и просим не придавать значения жалобам на на­шего епископа, унижающим авторитет нашего архипастыря».

Активная церковная деятельность православных при­влекла внимание властей, и ОГПУ составило следующее за­ключение о происходящих событиях: «Агентурными дейст­виями ОГПУ было установлено, что в декабре 1924 года сгруппировавшийся в церковном совете Успенского кафед­рального собора города Яранска кулаческо-монархический элемент — купцы Чернышевы, Охотников, думец Стародумов и другие, называя себя примыкающими к тихоновской ориентации, грубой физической силой религиозной толпы этой же ориентации, разогнав в городе Яранске так называемые обновленческие церковные советы, захватив все церкви под свое руководство, послали к бывшему Патриарху Тихону в Москву делегата Чернышева за епископом. Тихоном был по­слан в Яранск епископ Нектарий Трезвинский, совершенно неизвестный населению Вятской губернии. Трезвинскому во всей работе помогал вернувшийся только что из ссылки свя­щенник Знаменский».

5 апреля 1925 года епископ Нектарий был арестован и за­ключен во внутреннюю тюрьму Вятского ОГПУ.

22 мая сотрудники ОГПУ допросили протоиерея Сергия и, отвечая на их вопросы, священник сказал: «С епископом Нектарием я всегда служил обедню. Точно сказать относи­тельно его проповедей я не могу, так как проповеди говори­лись всегда в конце обедни, когда я был занят в алтаре. Лич­но я также говорил проповеди, в каждой из которых касался обновленцев и что путем погибельным они ведут; имел выражения: лучше идти по старому с Богом, чем по новому без Бо­га. В проповедях своих о советской власти я никогда не говорил».

На следующий день сотрудники ОГПУ произвели в доме священника обыск. Видя, что дело, начавшееся арестом епископа Нектария, идет при поддержке властей к захвату собора обновленцами и аресту всех сопротивляющихся этому, отец Сергий решил ехать в Москву.

26 мая был допрошен в качестве свидетеля один из свя­щенников Успенского собора Милославский, который, отве­чая на вопросы следователя, сказал: «Вместе с епископом Нектарием в Советск приезжал и протоиерей Сергий Зна­менский. Но служил он только в одной Спасской церкви и ограничился двумя проповедями за всенощной и за обедней на тему «Разбор обновленческого течения», в которых ука­зывал на неканоничность образования ВЦУ, на неканонич­ность Собора 1923 года, безблагодатность обновленческого священства (но что он под этим подразумевал, я не знаю) и призывал верующих отклониться от обновленческого тече­ния, как церковной организации, не дающей верующим спасения.

Я лично читал его послужной список, в котором значится, что в империалистическую войну Знаменский был продол­жительное время добровольцем — полковым священником на передовых позициях в боях, за что был представлен корпус­ным офицерством к награде и был награжден двумя «Анна­ми» и бриллиантовым крестом, который был надет на Зна­менского собственноручно бывшим императором Николаем. Отношение Знаменского к советской власти и существующе­му строю было отрицательное, а на одном богослужении за всенощной в проповеди Знаменский открыто публично за­кончил проповедь словами: «лучше при старом строе, но с Богом, чем при новом, но без Бога»».

Окончив допрос, следователь вручил священнику повест­ку на вызов для допроса протоиерея Сергия Знаменского и просил передать ему. Перед отъездом в Москву отец Сергий зашел в дом к священнику Милославскому попрощаться, и тот хотел передать ему повестку, но отец Сергий не взял ее. От Милославского он сразу же пошел на вокзал и в тот же день уехал в Москву, решив найти священническое место в другой епархии.

В Москве он узнал, что только епископа Серафима (Звездинского) можно застать в Дмитрове. В Дмитровском рай­оне, однако, не оказалось свободной священнической вакан­сии, и отец Сергий уехал в Нижний Новгород, затем в Арза­мас, а оттуда отправился пешком в Саровскую обитель помо­литься преподобному Серафиму. В Сарове он прожил больше недели, усердно прося преподобного о помощи. Из Сарова он выехал во Владимир, оттуда в Муром, и здесь ему сообщили, что вскоре освободится место священника, о чем его извес­тят.

Отец Сергий уехал в Москву и вскоре получил телеграм­му, что место освободилось. Выехав в Муром, он прибыл ту­да в тот день, когда там развернулась многолюдная ярмарка.

Обо всем происшедшем с ним на ярмарке отец Сергий пи­сал впоследствии супруге Марии:

 

«Господь послал для меня новое испытание…

В Муроме 25 июня старого стиля, в день Петра и Февронии, Муромских чудотворцев (я в этот день служил в соборе и у раки святых молился о благополучном исходе твоей бо­лезни), я задержан, арестован и заключен в Муромскую тюрьму, где просидел недолго, этапом через Московскую Та­ганскую переправлен во Владимир. Теперь сижу здесь. Че­рез два дня будет две недели (9 июля), как я за решеткой…

Видно, Господу не угодно пока, чтобы мы устроились так, как было хотели…

Заключенные со мною, которые убеди­лись из моих слов в моей невиновности, говорят, что это судьба, злой рок. Долго сам я даже недоумевал, как мог очу­титься в таком положении, но священники и архиереи, на­ходящиеся в тюрьме, видят в этом верх испытания, которым Господь испытует мою веру и любовь. Этим они меня успо­коили…

Перенесем оба, что еще суждено, стоически, и верь, что после этого на нашем небосклоне туч и гроз не будет! Только слушай же спокойно, как Господь меня испытует.

25 июня я пошел прогуляться по Мурому, чтобы посмот­реть этот город, и между прочим направился в район ярмар­ки поинтересоваться, думая, что она нечто вроде Нижегородской. Было очень душно, а ты знаешь, какой я потливый; по­сему шел, обтираясь и обмахиваясь платком. Зная, что на ярмарках оперируют искусно карманники, я вынул из кар­мана свое портмоне и нес его в руках. Неоднократно мне на­встречу попадали одни и те же лица (район ярмарки очень невелик). Между прочим раз 7-8 встречал какую-то малень­кую (от горшка два вершка) девчонку. На это я не обращал никакого внимания, но когда она подозвала к себе какого-то мальчишку и указала на меня, это меня заинтересовало. Я стал следить за мальчишкой. Он шел впереди, а я сзади. Ко­гда, идя за ним, я таким образом очутился в самой гуще яр­марки — у карусели, то, сочтя неудобным для себя тут быть, повернул обратно.

Мальчишка тогда догоняет меня и спра­шивает: «Что тебе надо?» — «Дам деньги, куплю и сделаю, что мне надо, без тебя», — сказал я и, подумав, что тут афера кар­манников, поспешно удалился от него на другую сторону, да­же вне района ярмарки, куда не достигал и свет электричества. Здесь вышеупомянутая девочка опять прошла мимо ме­ня.

Все это время ни я ей, ни она мне ничего не говорили. Но вдруг в этот самый момент меня приглашают в ярмарочное отделение милиции и составляют протокол о покушении на изнасилование малолетней (?!).

Потом редакция исправляет­ся: «приглашение девочки с неизвестной целью»…

Народу набежала масса. Кто-то нарядился в мою рясу, ко­гда производился личный обыск, и стал благословлять на­род, другой… дергает меня за волосы, смеясь над «гривой», третий, допускал циничные, нецензурные замечания по мо­ему адресу…

В результате всего я уже почти две недели сижу в тюрьме. В Муроме я потребовал очной ставки с этой девоч­кой. Она была устроена. Вот вопросы ей и ее ответы.

— Приглашал ли вас гражданин Знаменский и что гово­рил?

—Ничего он не говорил, а махал кошельком и рукой.

—Почему вы думаете, что эти его действия не произ­вольны, а относились к вам?

—Он проходил мимо меня не раз. Преследовал ли вас Знаменский?

—Не знаю, но он ходил около меня с час.

Вот и весь допрос. Где же тут покушение на изнасилова­ние, развращение или даже просто приглашение для неиз­вестных целей?!

Вот мальчишка (ее брат, оказывается) гово­рил, что я его призывал и давал ему денег, чтобы он что-то сделал. А что? -не объясняет…

Лично за себя успокоился, благодарю Бога, что смиряет мою гордость. Я вижу, что Промысел Божий привел меня во Владимирскую тюрьму не напрасно… заключением в тюрь­му из-за девочки Господь смиряет мою гордыню, чтобы я не гордился тюрьмой как местом страданий за Церковь, что бы­ло прежде…»

Во время этапа из Муромской тюрьмы во Владимирскую отцу Сергию встретились две женщины, которые хорошо знали эту девочку и охарактеризовали ее как крайне развра­щенную.

31 августа следствие по делу о развращении девочки было прекращено, и затем продолжено дело, начатое еще в Вятке, куда протоиерей Сергий был отправлен вскоре этапным по­рядком, прибыв в тюрьму при Вятском ОГПУ

21 сентября 1925 года. В тот же день священник был вызван на допрос и собственноручно написал свои показания:

«Я знаю, в чем ме­ня обвиняют, а посему даю такие показания: 119 статья УК, которая мне инкриминируется, гласит: «Использование предрассудков масс с целью свержения ра­боче-крестьянской власти или для возбуждения к сопротив­лению ее законам и постановлениям».

Какое тяжелое обвинение: свержение власти! противление ее законам! да еще да­же возбуждение масс ко всему этому! Я не буду увеличивать и удлинять свои показания богословско-философскими рас­суждениями о недопустимости всего этого со стороны свя­щенника, как проповедника диаметрально противополож­ного всему этому, не буду скреплять своих рассуждений ссылками на цитаты Священного Писания, вроде: «нет вла­сти, которая была бы не от Бога», и потом: «необходимо по­виноваться всякой власти, не только благой, но и злой» и «воздавать всем должная: кому честь, кому страх, кому по­дать».

Не буду потому, что все это по естественному к обви­няемому недоверию не достигнет цели и лишь, может быть, вызовет у человека неверующего ироническую улыбку, чему я не желаю подвергать свое религиозное credo. Умолчу и о том, что обвинение во всем этом кого бы то ни было в настоя­щее время уже не современно. Власть, готовящаяся к 10-лет­нему юбилею и признанная всеми державами, уже настоль­ко окрепла и заслужила симпатии народа, что говорить о ка­кой-либо контрреволюции, и тем более церковной (об этом не раз печаталось в газетах), не приходится.

Приступим прямо к разбору тех конкретностей, что мне приписывают, как об­винение по 119 статье УК.

Первое. Будто бы в одной из проповедей я сказал: «Лучше со старым строем, но с Богом, нежели с новым, но без Бога». -Этого я не говорил. А раз не говорил, то таким кратким за­явлением можно бы и ограничиться, берущий на себя этот труд должен о речах давать стенографический отчет, а не вы­хватывать фразы в неточной редакции. Но я догадываюсь, о какой моей проповеди идет речь, припоминаю ее содержа­ние, помню даже и то, что в числе слушателей я заметил од­ного, который (потом мне сказали, что это обновленческий псаломщик) записывал мои слова, на которого я во время своей речи устремлял свой взор и ближе к которому пододви­гал аналой, дабы он, пришедший, видимо, с целью передать мою речь своим попам-обновленцам, ее не исказил (а он все же исказил!).

Эту речь я говорил в Спасской церкви города Советска. Там начинало развиваться обновленчество. Приез­жал даже обновленческий епископ Филарет, которого я на­зывал в проповеди «дядя Филарет», но его православные из­гнали, пастырей своих заставили принести покаяние и, при­соединившись к православному Яранскому епископу Некта­рию, пригласили его и меня служить в городе Советске.

И вот за богослужением в Спасской церкви я, по распоряже­нию епископа, должен был в проповеди разъяснить разницу между православием и обновленчеством. Делал я это, прово­дя параллели между тем и другим, указывая на то, что Хри­стос основал Новый Завет, когда все было исполнено из Ветхого; я спрашивал: «А исполнили ли мы Новый Завет, захо­тев какого-то новейшего?» Остановившись же на одной из статей журнала «Христианин», в которой отрицается (или по крайней мере, имеется к этому тенденция) Божество Хри­ста, я говорил: «Лучше идти старым путем, но с Богом, ли новым — обновленческим, но без Бога». Вот в подлинной редакции приписываемая мне фраза.

Но возьмем ее даже в той редакции, в которой цитирует ее мой неведомый обвини­тель. К его неудовольствию, даже и в этой редакции она не может завинить человека, если взять ее в контексте речи. Ес­ли бы он был человек интеллектуально развитый, то не вы­рывал бы отдельной фразы, а улавливал бы смысл. Ведь строй может быть всякий: государственный, общественный, семейный, церковный. Об этом последнем у меня и была речь. Всякий, я уверен, мою речь так и понял.

Думается, что и сообщивший о ней понять иначе не мог, а если доносит ина­че, то явно со злостной целью. А раз моя речь носила харак­тер чисто церковный и касалась вопроса спорного между на­ми, церковниками, «pro sua domo» — в свою защиту», «в сво­их интересах» (лат.), то ни обновленцы в силу 13-й статьи конституции не имеют права указывать, что говорить и что не говорить, чтобы этим не вмешаться в дела другой религи­озной общины, ни советская власть не станет вопреки декре­ту от 20.01.1918 года входить во взаимоотношения группы верующих. Ибо, если бы последняя это допустила, то сие бы­ло бы нарушением инструкций НКЮ и НКВД от 19.06.1923 года,  запрещающих  «административным вмешательством поддерживать какой-либо культ в ущерб другому».

Посему вышеуказанная моя проповедь, из которой кто-то сделал перефразированное извлечение обвинением для меня быть не может, и в произнесении таковой проповеди я не считаю се­бя виновным.

Второе. Что касается другой проповеди, которую я гово­рил в городе Яранске 8 марта перед крестным ходом, то и она не должна служить мне обвинением. Проповедь была вероучительная. А вероучительные проповеди постановлением ВЦИК 13.04.1921 года не запрещаются, а, наоборот, по циркуляру НКЮ 3.01.1919 года было бы незаконно преследо­вать за них, так как циркуляром НКЮ 19.06.1923 года бо­роться с религиозной пропагандой надо не репрессиями, а другими указанными мерами.

Перед крестным ходом 8 мар­та я говорил проповедь об историческом происхождении кре­стных ходов, об их значении, а закончил приблизительно так: «Говорят, христианство отжило, умерло, а я вижу вас в таком количестве собравшихся — и мужчин и женщин, и ста­рых и молодых, и образованных и простецов — и радуюсь пас­тырским сердцем. Возьмем же священные хоругви, эти наши знамена, нанесем их на стогны града. Крестный ход есть смотр религиозным силам. Пусть неверующие видят силу, мощь христианства, которое не умерло, но живет». Может ли тут быть речь о каком-то антисоветском натравливании?! Здесь не только нельзя говорить о том, о чем гласит 119-я статья УК, но даже и о пропаганде, за которую по 69-й статье УК наказываются нарушители 119-й статьи. Если и может быть речь о какой пропаганде, то чисто церковной, религиоз­ной, а таковая по конституции РСФСР допускается наравне с антирелигиозной.

Рассматривая эти две свои проповеди под этим же углом или через эту же призму, а также и по толкованию 119-й ста­тьи УК профессором П. В. Гидуляновым в его статье, поме­щенной в № 1-2 журнала «Революция и Церковь» за 1924 год, я никак не могу признать себя виновным перед граждан­ским законом. Теперь в заключение всего остается сказать несколько слов о причине, побудившей меня выехать из Яранска, так как это разъяснит, от кого и от чего я скрываюсь.

В город Яранск прибыл обновленческий поп Турутин, ра­нее бывший настоятелем собора, но прихожанами изгнан­ный. Он начал по своем приезде оттягивать собор. Епископ Нектарий был в это время как раз арестован, а предстояла борьба, которая всей тяжестью ложилась на мои плечи, и я, таким образом, находился между молотом и наковальней, между Сциллой и Харибдой, между двумя огнями. Долг пас­тыря и прихожане требовали одно, долг семьянина — другое. Религиозная община заставляла защищать и бороться, жена умоляла удалиться от этой борьбы. Уже по опыту зная, на какие низости способны обновленцы, я согласился с супру­гой и выехал из Яранска.

Во-первых, чтобы отдохнуть, что еще в феврале месяце мне было предписано московскими врачами, а во-вторых, найти себе новое место служения, где бы не пришлось вести борьбу с обновленцами.

Что же касается того, что я скрылся, то это и правда и не­правда. Правда: я скрылся (но не здесь и не перед советской вла­стью мне каяться) от дела Божия: увидал волка грядуща и, как наемник, убежал, оставив стадо на расхищение. Что же касается скрывательства от гражданской власти, то с од­ной стороны официально этого нельзя сказать: я никем не был обязываем к явке в ГПУ. Правда, когда у меня уже был куплен на городской станции билет в Москву и когда я уез­жал, зашел к священнику Милославскому, то он показал мне повестку ГПУ, но я от него ее не принял, сказав ему: «Ты не милиционер, не курьер и не агент».

В этом я виноват, при­знаюсь, и прошу два с половиной месяца, что я нахожусь под стражей, зачесть достаточным к сему наказанием, ибо этот мой поступок законом не предусмотрен, а если его рассмат­ривать как побег из-под стражи (и то из-под стражи!) без взлома замков и насилия охране, то карается четырнадца­тидневным арестом. У меня дома в настоящее время жена без гроша денег, без куска хлеба с родившейся без меня дочерью. Прошу пожа­леть бедного ребенка, который требует покоя и лучшего пи­тания матери, войти в положение несчастного отца, еще не видавшего своей дочери, и освободить меня в возможно ско­ром времени, дабы скорее мог добыть хлеба обездоленной семье».

5 октября 1925 года протоиерей Сергий из Вятской тюрь­мы при ОГПУ был переведен в Вятскую городскую тюрьму.

6 октября следствие по его делу было закончено, и следователь ОГПУ вынес следующее заключение: «Считая предъявлен­ное обвинение гражданину Знаменскому доказанным, след­ственное дело законченным и преступные действия его умышленными, за что он уже был сурово наказан, полагаю: данное следственное дело представить на внесудебное рас­смотрение Особого Совешания Коллегии ОГПУ с предложе­нием гражданина Знаменского Сергея Ивановича из преде­лов Вятской губернии изолировать и лишить его возможно­сти антисоветской деятельности как неисправимого».

Затем дело было переслано в Москву на рассмотрение 6-го отделения секретного отдела ОГПУ. Секретарь отделения по­рекомендовал отправить священника на два года в концлагерь.

26 марта 1926 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило протоиерея Сергия к двум годам заключения.

С открытием навигации на Белом море он был отправлен в Со­ловецкий концлагерь.

По окончании срока заключения в 1927 году, он был направлен в Екатеринбург под надзор ОГ­ПУ.

Вскоре священник был снова арестован и приговорен к трем годам ссылки в Узбекистан. Вернувшись из ссылки, протоиерей Сергий стал служить в храме мучеников Флора и Лавра в городе Кашире Москов­ской области.

В 1937 году власти арестовали священника, обвинив его в хулиганстве. Но обвинение было настолько нелепым, что суд вынужден был его оправдать.

Однако 17 ноября 1937 года власти снова арестовали его.

На допросах священник винов­ным себя не признал. «-Дайте правдивые показания о вашем отношении к со­ветской власти, — потребовал следователь.

-После совершения октябрьской революции я долгое время считал эту революцию за крамолу, бунтарство и де­лом временным. — ответил протоиерей Сергий.

-Вы точнее скажите о своем отношении к советской власти.- сказал следователь.

-А точнее могу сказать, что враждебное.

-Будучи враждебным человеком к советской власти, где вы проявляли активные действия против нее?

-Я открытых враждебных действий против советской власти не проявлял».

На этом допрос был закончен.

25 ноября Тройка НКВД приговорила отца Сергия к расстрелу.

Протоиерей Сергий Знаменский был расстрелян 27 ноября 1937 года и погребен в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.

www.florailavra.ru

 

 

Тропарь священномученику Сергию , глас 4-й

И нравом причастник, и престолом наместник апосто­лом быв, деяние обрел еси, Богодухновенне, в виде­ния восход, сего ради слово истины исправляя, и веры ради пострадал еси даже до крове, священномучениче Сергие, моли Христа Бога, спастися душам нашим.